ЗВУК

Притворяться не буду, уже пуста моя память, почти. Многого чего повспоминал и «оцифровал». Может, конечно, в глубинах, давно не тревоженных, остались ещё мощные пласты былой жизни, но понятия я о них не имею, чем подсечь и вытянуть на поверхность не знаю, да особого смысла и не вижу. Мне за это не платят.

Какие-то огрызки воспоминаний ещё шевелятся, но погоду уже не делают. Зафиксирую я их или пусть со мной помирают, не принципиально. Двигаюсь дальше из чистого любопытства.

Иногда по ночам или в болезненном состоянии возникают в тихой и пустой комнате звуки, явно «не отсюда». Редко голоса, чаще шумы. Бо´льшая часть так и остаётся «звоном» в ушах без картинки и определения места и времени. Но некоторые звуки, весьма немногие, я расшифровал и привязал к прожитому. Вот некоторые «синхроны».

Взрыв страшного грохота от которого разрываются перепонки. Дальше тишина какой больше никогда не слышал. По склону холма бежит мальчик в панамке и без ног. Трава под ним красная и мокрая. Над ним белая вата взрыва. Второй мой «приятель» летит раскинув руки над землей и недоуменно на меня смотрит. Это лето 45-го. Воронья горка в районе Пулково под Ленинградом. Детский сад на прогулке. Пожалуй, самый первый запомненный звук в жизни

Топот ног над головой. Туда-сюда. Долгий и страшный. Бегут надо мной по крыше вагона, в которую я упираюсь ухом, лёжа на третьей полке среди чемоданов и тюков. Потом выстрел, тонкий вскрик и падение чего-то живого, дрожащего. Первый осознанный звук чужой смерти. 48-й год. Сибирь. Поезд везёт нас в Комсомольск на Амуре.

Звук взбешённых волн и хрюканье свиней. Оглушительное. Наша баржа тонет посреди Таллинского залива. Я схватился за хвост барахтающейся в воде хрюшки и так продержался до помощи. Свиной визг - первый осознанный звук собственной смерти. Начало 50-х.

Вой толпы с подвываниями, сирены над городом. Март 53-го, Дворцовая площадь, Сталин помер. И не слезинки в маминых глазах, что меня потрясло.

Первый звук сомнения.

Вой толпы с подвываниями и воплями «Уррра!». Невский. 12 апреля 61-го. Запомнил звук, поскольку в первый и последний раз в жизни присоединился душой к толпе.

Микс из хриплого старческого «many thanks» с покашливанием вперемежку с соль минорной фугой Баха. Меня сгоняют с унитаза, поскольку это место очень хочет занять маэстро Стоковский. 57 или 58год. Я уже давно хожу без билета за кулисы в Большой зал Филармонии и пользуюсь туалетом зелёного фойе. После Стоковского Бах и Малер навсегда поселяются в моих ушах.

«Сейчас уже сомневаюсь, был ли Керенский мне мужем...». Какой-то шестидесятый. Мы пьём чай в квартире Тиме и я холодею от бесконечности дистанции. На стене портрет Качалова с чашкой в руке. Из неё я, кажется, чай и пью.

«А ты кто?» спрашивает меня воспитательница детсада, когда я обзываю обидчика «жидовской мордой». Вопрос всей жизни, как оказалось.

«Ваша фамилия и отчество? Скажите спасибо, что вам вообще дают работать». 78-79 -й. Останкино. Голос Лапина по телефону. Это когда я последний раз запросил штатную зарплату и тарификацию. Больше не просил.

И такая звуковая картинка болтается в моей памяти - «ой, еб же твою...», громко воскликает старшая пионервожатая на школьной линейке, когда я торжественно клянусь - «... очередной раз вступая в ряды...». Это первые пятидесятые. Уже не смогу и сосчитать, сколько раз меня выгоняли и вновь

принимали обратно в ряды юных ленинцев.

«Ни кому из моих не говорите, но я намерен умереть немедленно» - Аркадий Райкин в подмосковном доме для престарелых. Год, примерно 84-й, когда мы ему предлагали очередной номер в очередном новогоднем Огоньке. Прожил ещё года три.

Гул газовой струи в печи. И потрескивание. Это меня спустили в котельную крематория. Я ищу маму, поскольку отвязалась бирка.

Невероятный рёв ракеты на Байконуре. Мы умудрились поставить камеру у самой площадки. Это, пожалуй, посильнее Господа! Невероятная мощь.

Звук томографа. Банальность. Но смешно, что последний раз мне в уши играли Малера.