На выходе из электрички какой-то выходящий следом белобрысый шибздик рванул у неё с плеча гитару. Она инстинктивно за инструмент ухватилась, рука зацепилась за верхний порожек, струны впились ей в пальцы, резанули по коже и взорвались, ударив нападавшего стальными обрывками проволоки по лицу. Гитара с оглушительным звоном упала на платформу и, скользнув в щель между вагонами, скатилась прямо под поезд. Белобрысый, с хлещущей из глаз кровью, бросился бежать, оставляя за собой пунктир красных на снегу пятен. Состав дернулся и медленно тронулся, переламывая колёсами остатки ее музыки. Марина, ещё не веря в произошедшее, дождалась последнего вагона, надеясь на чудо. Желтый труп гитары, раздавленной и разорванной, ещё дрожал там внизу и казалось тихий-тихий стон тянулся к Марине, обвивал ее, умолял спуститься, собрать останки. Она не стала спускаться.
Две испуганные женщины встретили ее на углу - Где же вы? Давно пора начинать, публика расходится. Марина только развела руками
Зал был полон. Стояли и сидели в проходах. Было довольно прохладно, многие сидели в шапках и платках, кутались в стеганки и ватники. Жидкие аплодисменты и недовольный гул вызвало ее появление на сцене. - Здравствуйте, простите, меня ограбили у вас на станции. Разбили гитару, мне не с чем для вас петь. Может, есть в зале инструмент? Несколько гитар поплыли к ней на сцену над головами собравшихся. Она попробовала их, одну за другой, не годилась ни одна.
Весь концерт она читала свои стихи, иногда напевала их. Успех был средненький, но с ней рассчитались, даже обратно до Москвы довезли на заводском Рафике. Заработанного ей с дочкой хватало на полмесяца.
Она зашла к матери на Плющиху, забрала дочь, матери нездоровилось, она лежала, было не до внучки. По дороге зашли в Смоленский гастроном. Знакомая продавщица, большая любительница ее песен, махнула рукой в сторону подсобки, вынесла что-то, тщательно завёрнутое в промасленную газету, и, оглянувшись, сунула пакет ей в руки. Запах от газеты шел плотный и уже подзабытый. Явно там был говяжий язык, выпирала довольно большая палка колбасы, небось, венгерская салями, и, кажется, большущий кусок копчённого морского окуня. Марина аж слюну почувствовала во рту. Давненько ее кухню такие деликатесы не посещали. Снующие мимо пустых прилавков посетители магазина что-то учуяли и заводили туда-сюда носами. Продавщица забеспокоилась, подтолкнула Марину к выходу. - Загляни в понедельник, помадки будут. С тебя пять двадцать, потом отдашь. В троллейбусе все обернулись на запах. - Где уворовали? - наклонился к ним плохо выбритый мужик - Поделитесь с трудящимся. Марина подхватила дочку и весело выпрыгнула из уже тронувшегося троллейбуса. Весь салон проводил ее взглядами. Пошли домой пешком, подгоняемые острым запахом и бурчанием возбужденного желудка.
Утром ей позвонили из издательства - рукопись не прошла цензуру, есть претензии, надо заехать в комитет, в комнату 32, там ей объяснят, что нужно исправить. И надо сменить фамилию. У вас же есть нормальная - материнская.
Уговорив соседку, вернее, отрезав ей большой ломоть окуня, Марина оставила на ее попечение дочь и поехала на Старую площадь в Комитет, предварительно, конечно созвонившись с куратором. Пропуска, однако, не было; пришлось по внутреннему телефону звонить секретарю.
- Ольга Федоровна, это Марина Тоболь беспокоит, меня вызывал Андрей Палыч,
но пропуска внизу нет.
- Мариночка, здравствуй дорогая, он занят, просил тебе передать, что все замечания передал в издательство -, и понизив голос почти до шёпота – Там, что-то твой папа бузит, поговори с ним.
Нехорошо стало у Марины на душе. Папа в ее жизни присутствовал только фамилией, виделась она с ним крайне редко, всегда случайно – на каком-либо литературном мероприятии, пару раз в метро, да однажды, тоже совершенно случайно, в гостях у Маршака. Он всегда был с ней немногословен, неулыбчив, очень посторонний. Всячески эту «посторонность» подчеркивающий. Номер своего телефона, правда, каждый раз ей оставлял, с предложением, «звонить, если что». Но сам не звонил ни разу, даже, когда родилась внучка.
О Марининых песнях и публикациях он никогда слова из себя не выдавил, чего вдруг «бузить» стал, было непонятно и тревожно.
Мама умерла утром. Неделю Марине было ни до чего. Она и к телефону не подходила. На похороны пошли самые близкие. И две любимые мамины собаки. Марина взяла на кладбище дочь, хоть её все отговаривали. Но она по себе знала, как во взрослой жизни необходима память о похоронах детства. Чувство корней только такой памятью и питается. Дочка жалась к ее ногам, не отрывая широко раскрытых глаз от гроба. А когда тот стал проваливаться в песчаную яму, глаза закрыла и оцепенела.
Отец не пришел и не звонил.
Старейшего редактора детского радио знала половина литературной Москвы. На девятый день в подвале Марининых друзей в Столешниковом собралось много народу. Вспоминали покойницу шумно и весело. Много пили. К Марине подсела машинистка издательства. Сказала, что набор ее «Сказок» разобрали по приказу главного и из планов типографии книгу вычеркнули. Сказала, что пару контрольных отпечатков стащил Прохор и просил ей об этом сказать.
Еще через неделю позвонила междугородняя, соединили с Краковом. Связь была ужасной, Марина только поняла, что переводчик ее книги спрашивает - Почему московская редакция отозвала договор?
Петля затягивалась. Она решила позвонить отцу. Тот снял трубку и сразу, услышав ее голос, повесил. Больше не снимал.
Лето выдалось голодным. Ее не печатали, не звали на радио. Отменилась пара планировавшихся концертов. Несколько рассказов под фамилией подруги ей пристроили в «Костер», но там гонорары были мизерными. Спасали друзья, подкармливали. Немного она подрабатывала машинисткой, печатала и правила чужие рукописи, пару песен для мультфильма удалось продать, там авторством не особо интересовались. Как-то с дочерью выкручивались.
Наконец, после бесконечных ее писем и звонков, ее принял большой начальник.
- Марина Моисеевна, - сказал он ей. - Вы сами виноваты в своих несчастиях. Вам неоднократно предлагалось взять псевдоним или использовать фамилию матери. Наш прекрасный драматург Моисей Наумович категорически против использования его фамилии для самодеятельных песенок и сказочек. Он обратился к нам с таким совершенно справедливым требованием. Кроме того у методистов есть претензии к качеству ваших текстов. Не могут сказки для советских детей называться «Грустный еж» или «Гусиные слезы». Все у вас слишком мрачно и плаксиво. Мы согласны с вашим отцом, что ваши песни и рассказы не могут больше распространяться государственными изданиями. Вам еще многому нужно научиться, многое понять. Мы сочувствуем вашему горю, но разрешить ваши дальнейшие публикации я не могу. Если хотите, мы можем найти вам редакторскую работу.
Ее взяли редактором в телевизионный отдел Союзрекламфильма. Работа была чудовищной. Она сидела в маленькой холодной каморке, перебирала глупейшие сценарии, представленные заказчиками и уже, как правило, «оплаченные». Править их было нельзя, да и править там было нечего, только выкидывать, ставила свою подпись – «просмотрено», и отдавала галиматью в производство. Дома после работы долго сидела на табуретке под душем и терла глаза. Ни одного стиха или песни ее душа и мозги сочинить уже не могли. Она только занималась дочерью, варила простенькую еду, спала и ходила в контору. Так прошел год. Её надо было спасать.
Друзья пристроили ее Завлитом в Кукольный театр Дома Архитекторов. Ей сразу понравились и обязанности, и коллектив. Платили немного, но и график был свободным, и часть работы она могла делать дома, который, кстати, был рядом. Да и какая это «работа», чистое удовольствие! Вся труппа собиралась три раза в неделю и занималась «фонтанированием» идей. Начальство Союза, в этот раз архитектурного, велело театру подготовить спектакль к грядущему юбилею Комсомола. Денег дало, велело творить свободно, в темах и приемах не ограничиваясь. Это всех взбодрило.
Призвали в театр и нового режиссера, который казался малым талантливым и предприимчивым. Понравились они с Мариной друг другу. Шашни завели. Впрочем, безобидные и веселые.
Сначала коллективный разум придумал спектакль «Караван» по знаменитой во всем мире, кроме, естественно, СССР, книжке-раскладушке Тибора Кажьяна. Марина сумела эту книжку раздобыть и весь «театр» листал ее с изумлением и восторгом. Сразу придумались для каравана разные «советские» верблюды – машущий жезлом гаишник; сталевар, переливающим из горба в горб пышущую жаром сталь; строитель, выкладывающий кирпичом верблюжий горб; хлопкороб, стригущий верблюжьи холмы; горб – танк Т-34; горб – нефтевышка; горб- ракета «Союз», верблюд на пуантах … и прочие безумства. Были, конечно и идеи, сразу отвергаемые: горб-«мавзолей», горб «Аврора», два горба в виде профилей вождей… Но в принципе фантазии разгулялись у всех и всех очень веселили. Марина написала смешной «детский» текст для верблюжонка – пионера и хоровую песенку, под которую весь караван пересекал бы сцену.
Начали конструировать кукол. Выбрали шарнирные конструкции, позволявшие кукловодам прятаться за низкой ширмой и в кулисах. Получалось и зрелищно и новаторски. Марина воспряла духом. Жизнь нравилась.
Беда пришла от чрезмерного творческого экстаза. Для второго отделения спектакля режиссер Миша придумал номер «Песнь о Соколе». На сцену выползал огромный, метра три, уж. В смокинге, в пенсне, в шляпе и с тростью. И исполнял горьковскую «Песнь». Про рожденных ползать. Декламировал, извивался, жестикулировал собою и тростью. Шипел сам себе мелодию. Отстукивал ритм хвостом. Было неуютно. На всякий случай Миша показал номер представителю ЦК комсомола, отвечавшего за концертную программу. Тому понравилось чрезвычайно – смело, остро, смешно, про «обывателей». Стали репетировать с двойным усердием. Но тут, случайно или нет, не понятно, на репетицию зашел кто-то из архитектурных академиков, лауреат и орденоносец. С ним случился удар от гнева. Посмели! Великого Горького! Скандал был быстрый и тихий. Мишу уволили мгновенно, куклу арестовали и заперли где-то в сейфе. Театру велели или самоликвидироваться или срочно готовить спектакль по «Дяде Стёпе» или «Золотому петушку» на выбор. Марину тоже попросили найти другое место работы. Не такое ответственное.
И нашли ей общими усилиями место секретаря культурной комиссии при Комсомоле по подготовке Олимпиады 80. Времени ещё было много, ещё народные и заслуженные не сообразили каким мёдом намазано будущее событие, еще только юные, бедные, глупые и восторженные собирались вечерами в холле ЦК и фантазировали напропалую об устройстве будущего всемирного Праздника. Эх! Правильность, конечно, победила. Заняли места в комиссии и во всем Олимпийском мероприятии люди опытные, ответственные. Марине вежливо указали на дверь. Но два года работы в оргкомитете сильно расширили круг ее знакомств а, значит, и возможностей. Легче стало решать бытовые проблемы, денег прибавилось, удалось дочку в хорошую школу пристроить. Даже «Москонцерт» ее «признал», литовал ее тексты, позволял выступать на третьесортных площадках. Отец умер и хоть ничего ей не оставил, но и мешать перестал. Опять контакты в издательствах появились, ее книжку «Грустный ёж» перевели наконец на польский и японский, на утреннем радио она стала постоянным гостем. Только тоскливо на душе было очень. И петь было не о чем. Перебирала иногда струны на кухне, мычала что-то, к себе прислушивалась. Ничего нового не складывалось. Молчала душа. Марина много плакала. Первые седые пряди в своей шевелюре обнаружила.
Второй раз расписалась она с одним одесситом. Остроумный был парень, хоть очень «провинциальный» - обидчивый, завистливый. Работал на телевидении. Завели вторую дочку. Почему-то назвали Фросей. Смешная девочка получилась. Звонкая. Удалось им наконец купить квартиру.
Второй муж утонул через шесть лет при съемках молодежной телевизионной игры. Провалился под лед. Когда тело вытащили, она его не узнала. Еще долго надеялась, что ошибка, что просто сбежал от нее ее любвеобильный благоверный и скоро раскается и объявится. Увы, не объявился.
Тут и СССР кончился. Все привычные правила и порядки стали пробуксовывать.
Старшая дочь как-то вечером привела в дом бородатого бомжа, оставила его ночевать и через полгода уехали с ним на Бали, бросив и университет и родственников. Долго потом Марина ничего о её бродячей жизни не знала.
Однажды в трамвае она увидела бывшего главного из Рекламфильма. Его ногами били какие-то бородатые восточные люди. Марина закричала на них, бросилась защищать... Ей сломали руку и уже бегло играть на гитаре она больше никогда не могла. Впрочем, ее это умение денег все равно не приносило. Какие «шефские концерты» в новой России! Какие песни про «прибалтийские туманы» и «солнечный велосипед»! А про «идущих с войны» она не умела, хоть и пыталась.
Несколько лет она прирабатывала переводчицей в юридическом кооперативе. Ну и писала русские инструкции к бытовой технике какой-то индийской компании, пытавшейся продавать на российском рынке всякое-разное. Чуть поднакопила, но, естественно, тут же всё потеряла в финансовых ловушках. В зеркало поглядывала на нее с ухмылкой старость.
Первые полгода она была восхищена Израилем. Квартира с окнами на далекое море, прохладный каменный пол, сияющий красками рынок, шумные веселые улицы. Ее тут помнили, на концерты в местной библиотеке набивался народ, который подхватывал ее строчки, если она вдруг спотыкалась, вспоминая давно непетое. Университетское издательство предложило перевести ее сказки на иврит. Нашёлся Миша, который хоть и не стал большим еврейским кукольником, но свою ювелирную лавочку в Нетании держал, зарабатывая на перепродаже прибалтийского янтаря. Дочь Фрося, правда, по Москве и русской школе очень скучала. По вечерам плакала.
Зимой она страшно мерзла. В квартире отопления не было. Тонкие окна плохо держали температуру и ветер с моря выветривал из комнат остатки тепла. Камни пола были оледенелые и скользкие. Они и спали в куртах с капюшонами. Плохо сросшаяся рука ныла и все чаще отказывалась подчиняться. Иврит, показавшийся сначала делом нетрудным, сопротивлялся и все меньше нравился. И интерес местной публики к ее концертам довольно быстро исчерпался. Книжку издали, но особой покупаемости у нее не было, не было и новых заказов. Шекели приходилось экономить все сильнее. И все чаще снилась Москва.
Они вернулись весной. На могиле матери выросла яблоня и при виде ее белоснежного цветения Марина разрыдалась, упала на траву и стало ей почему-то очень спокойно и тепло. И вспомнились почему-то отец и мать сразу, вдвоем, молодые и хохочущие. И над ними небо в набухающих березовых ветках и там в вышине на ветке большая ворона, которая мотала головой и тоже хохотала.
Потсдам, 2022
留言