ЗЕРКАЛО

Немец развел руками – Извините, я же предупреждал. – Острие гвоздя проткнуло стенку над кроваткой, обсыпав её известкой и обрывками обоев. Извлечь гвоздь обратно было затруднительно. Из инструментов пленному выдавали только топор для подгонки паркетных досок, линейку и огрызок химического карандаша. Обухом топора он и прибил, по маминой просьбе, полочку в кухне. Гвоздь, как немец и предупреждал, проткнул тонкую стену и теперь глупо торчал ржавым остриём в стене детской комнаты. Тощий бледный конвойный постучал по стене кулаком и засомневался, стоит ли выбивать гвоздь, – Может не выдержать, гипсовая, повесьте тут картинку или зеркало, а фрица мне надо забирать, грузовик внизу, у нас конец рабочего дня.– Мама удрученно пожала плечами, сунула в руки немца газетный кулёк с «благодарностью» - варенная картошка, яйца, пара луковиц, кусковой сахар… Пожилой военнопленный ответил ей кивком головы, смущенной улыбкой и мычанием чего-то немецкого. Ребёнка он погладил по макушке, уронил в кроватку выструганный из паркетной доски игрушечный домик и помахал на прощание трехпалой рукой.

На следующий день, предполагаю, пошли мы с папой на Сенной рынок покупать что-нибудь для маскировки гвоздя. Толкучка шевелилась на задах рынка у выхода на Фонтанку. Чем только там не торговали. Многие вещи я видел впервые и не представлял себе – что это и зачем. Но слово «зеркало» уже знал, знал про странный мир, в котором обитал мой двойник за сияющим стеклом – разглядывал в детсаду, в главном зале ДЛТ, у мамы на работе… На зеркале я и настоял. Возможно, использовал слёзы.

Круглое в металлической раме, почти чистое и целое, только в самом низу с небольшой трещиной, зеркало отец выторговал у безногого инвалида за, как представляется, пару немецких марок, которыми расплачивались с мамой работавшие на строительстве нашего дома пленные. Мама покупала для них продукты и что-то кулинарила. Марка тогда шла при обмене по пятьдесят копеек и была весьма ходовой валютой. Зеркало долго крепили на торчащем острие, прикрутили изолентой и снизу еще подстраховали двумя маленькими гвоздиками.

Гвоздь от кухонной полки пробил стену в детской высоко и потому зеркало повесили ближе к потолку. Себя в зеркале я видеть не мог. Я до него долгие детские годы не дотягивался, даже подпрыгивая сначала в кровати, потом на сменившем кровать диване. Всё равно не доставал. Отражалось в зеркале лишь небо за окном. Повис таким образом прямо над кроватью овал в металлической витой оправе с утренним солнцем или ночными звездами, с облаками и тучами, с колышущимися завесами дождя или снега, вихрями пыли и дыма от горящего во дворе мусора, кружащими ветром желтыми листьям, воздушными шариками на первомай или обрывками ноябрьских листовок да газет.

Окна наши выходили строго на восток. Поэтому совсем в прошлом повесили на зеркало тёмную, сдвигающуюся вбок, завесу, чтоб солнце не будило младенца слишком рано. И первый ритуал моей памяти – «открытие неба», когда кто-нибудь, мама, папа или сестра, сдвигали занавес и жизнь моя худо-бедно освещалась. Всю жизнь я поэтому боготворил театральный занавес, какую бы ерунду и скуку он не скрывал. Иногда, и к старости всё чаще, моментом раскрытия занавеса мои впечатление о мире за ним исчерпывались. Дальше было неинтересно, не запоминалось. И задёргивание тряпочки я почти никогда не дожидался, засыпал.

Ритуал «открытия» иногда не совершался, что значило, что я был болен, а болел я часто и тяжело. Тогда просто лежал под закрытым зеркалом и сочинял, иногда вслух, «пьесу», за завесой происходящую. И ждал, ждал «открытия». Чёрт его знает, возможно, моя «живучесть» этим бесконечным ожиданием и объясняется. Натренирован.

Ближе к школе ритуал сам собою исчерпался. Отец переехал к другим окнам и занавескам, маме по утрам стало совсем не до того, да и у сестры времени на меня поубавилось. Мир надо мной больше не закрывался и навсегда остался в детской памяти овальным, чуть дрожащим на тонкой стене, отражением, со сдвинутой вбок, на всякий случай, темной стареющей шторкой.

Потом я дорос до зеркала, правда редко в него заглядывал, еще реже вытирал на нем пыль, потом от него уехал, потом мне написали, что оно сорвалось с гвоздя и разбилось. Я, не очень и расстраиваясь, забыл про него, тем более мир вокруг становился всё цветастее и зеркальнее.

Жизнь прошла быстро. Солнце всплыло над крышами. На голых ещё ветвях сирени вспыхнул неоновый фейерверк - диски СD, развешанные соседскими детьми, качнулись на ветру, полыхнули под солнечными лучами ослепительно красным, зеленым, синим. Разбежались по стенам комнаты разноцветные зайчики. Зашевелились по тюлю тени ветвей и набухших почек. В круглом зеркале на дальней стене старик взглянул на себя и почувствовал какое-то дежавю, себя не сразу узнав.

Старость – это расстояние между тобой и твоим отражением в зеркале. С прожитым расстояние увеличивается, подойти и дотронутся до себя становится все труднее. Тот старичок напротив всё более становится чужим, плохо узнаваемым, странным. Связь между нами всё менее очевидна. Потому, наверное, зеркала в финале завешивают, отворачивают, выносят. Чтоб разошлись с миром.

С такой первой утренней мыслью он спустил с кровати ноги, ухмыльнулся типу в зеркале - скрюченная фигура, выдвинутая вперед голова, поднятые к шее плечи, отвисший нос, набитый чем-то живот..., нащупал шлепанцы и, подождав для стабилизации равновесия секунд десять, начал процедуру подъема. Удалось сравнительно быстро. Хотя, смотря с чем сравнивать. За окном светила весна, солнечные пятна качались на стволе сосны, тощая белка пыталась их поймать, но увидев его у окна, испуганно дернулась, оттолкнулась сразу четырьмя лапами от сосновой ветви и взлетела к огромной сирене над соседским дачным домиком, из которого тут же выскочил и дважды гавкнул ей вслед огромный седой соседский лабрадор. Гавкнул и обернул на него голову – «Hab ich dich etwa geweckt?»

Он добродушно хмыкнул, помахал собаке рукой и почувствовал в носу зов из кухни. Щекотал ноздри запах крепкого кофе, что значило – Ещё поживём! Кофе действительно сварился эталонный – без горечи, бархатный, расползающийся по всем внутренностям тугой горячей волной бодрости и надежды. – Класс! – буркнул он неизвестно кому, на кухне никого не было, жена, видать, сварила и ушла досыпать. Даже подобие улыбки растянулась на его сморщенном подбородке, он это отметил и сам себе порадовался. С чашкой, до краев ещё полной белой покачивающейся пенкой, он прошаркал до террасы, поставил чашку на влажный от росы стол и долго опускал себя в кресло. Опускал бы дольше, но кофе мог не дождаться, остынуть, потерять пенку. Потому он себя подгонял. За полминуты справился. Правда, халат разошелся и голым коленям стало холодно, но кофе был главнее. Он тремя глубокими глотками опрокинул его в себя, обжег горло, проследил булькающее опускание горячей жидкости внутрь – к лёгким, к позвоночнику, куда-то к почке или даже глубже. Там горячая жидкость растворялась, но ощущение радости организм не покидало еще минут десять. Он так и сидел с растянутым в улыбке ртом, с голыми посиневшими коленями и порозовевшим лицом, выглядел при этом нелепо и понимал это. В дверь позвонили.

Он долго шел по коридору, потом долго возился с замком. Когда открыл дверь на площадке уже никого не было. На полу перед дверью стояла почтовая коробка с его адресом и фамилией. Он кряхтя согнулся в поясе, поднял коробку и тут же ее с грохотом уронил, поскольку голова от резкого наклона закружилась и он на секунду потерял равновесие.

На звон разбитого стекла выскочила жена. Оказалось, что в коробке был ее заказ – косметическое увеличительное зеркало с подсветкой. Зеркало было в металлической витой оправе, которую он сразу вспомнил. Осколки зеркала торчали в оправе, но большинство стекляшек разлетелись по мраморном полу и что-то в них дрожало. Он присмотрелся - в каждом зеркальном кусочке дышало что-то, не имеющее никакого отношения к окружающему. Он присел на корточки и сколько смог дотянуться стал сгребать и складывать в сверкающую кучку осколки забытого мира – звезды северного ночного неба, рваные ленинградские облака, капли дождя или снега, вихри пыли, дым от горящего во дворе мусора, кружащие желтые листья, воздушные шарики на первомай и обрывки ноябрьских плакатов да газет, слепящее молодое нездешнее солнце… Он щурясь сложил осколки небольшим холмиком и попросил жену принести какой-нибудь темной ткани, накрыть этот блеск. Пора было занавеску задергивать.

Потсдам, апрель 2023