Ночью в шкафу чуть задребезжало. Корейский кофейный сервиз, перевидавший за свои три века всякого, потрясла новость - «К нам едет оценщик». «Как оценщик! Какой оценщик!”
Новость могла значить что угодно, но сразу заподозрилось худшее - продажа и, значит, неопределенность и возможная катастрофа.
Вся фарфоровая семья за последние лет семьдесят так свыклась и с уютным зашторенным шкафом, прибывшим в Москву в победном сорок пятом прямиком из Вены и частенько долгими зимними ночами проскрипывавший им свои шенбургские детские воспоминания. И с немного кривоногим венским же столом, пахнущим настоящим альпийским дубом и имевшим в своём брюхе под столешницей потайное отделение, о котором даже хозяева не подозревали. А таились там всего-то треснувшие, уже позеленевшие, костяные палочки, облизанные еще в фашистской Австрии. И с уютно тёплой, даже в зябкие осенние вечера, верандой они не мыслили расстаться и с огромным стеклянным абажуром Тиффани, световой конус которого столько раз высвечивал всю хрупкость и статность их фигур и обводов. И с грозной картиной над столом в массивной резной раме - «Гроза в молдавских лесах» кисти псевдопольского живописца, которая однажды сорвалась с крюка и рухнула на всё фарфоровое семейство, вольготно расположившееся на ажурной шелковой скатерти в ожидании гостей, они не предполагали расстаться.
Правда, пару сестёр они тогда потеряли вместе с пузатой сахарницей. Склеить осколки не удалось, как хозяева не старались. С тех пор пострадавший сервиз не очень любил настенную живопись и всякие упоминания о Молдавии, хотя к зловещей опушке и черному небу над ней привык и даже находил некоторое изящество исполнения. Впрочем, насладившиеся кофеем гости разговаривали все больше об Иерусалиме и Мытищах, иногда о гастрономе на Пушкинской и о разных других малоинтересных вещах.
Хозяева, сами люди тонкие и образованные, щадили тонкостенные натуры и особо горячего кофе в чашечки не наливали. Мыли семейство в тёплой воде натуральным персиковым мылом мягкой бархатистой тряпочкой и близко злодея кота Моисея не подпускали. Тот мог только издали выпускать когти в сторону золотых рыбок, просвечивающих сквозь тончайший фарфор настоящего корейского мастерства. Шкаф, в котором они отдыхали в свободное от гостей время, крепко закрывался, и злобный Моисей только и мог, что точить снаружи когти о его створки и облизываться. Так что перспектива смены хозяев и среды обитания, после многих десятилетий понятной, привычной и почти комфортной жизни, корейский сервиз привёл в отчаяние до дрожи.
Оценщик появился перед стеклом шкафа внезапно. Шторки сдвинулись, с легким скрипом распахнулись створки и лоснящиеся щеки постороннего нависли над семейством в одно хмурое и безжалостное утро двадцать первого века. Сначала он, не отрывая ещё сестёр от блюдец, пощелкал по их стенкам грязным расщепленным ногтем и навесил над ними огромное волосатое ухо. Звук, растекшийся по внутренностям венского шкафа, был божественным - высоким, серебряным, поющим. Даже по вибрирующим щекам оценщика стало понятно его изумление и полное восхищение. Он чуть порозовел и уже шевелиться над полками продолжил с некоторой осторожностью. Подняв одну за другой со своих блюдец узкогрудые чашечки, он вынес их из шкафа, повертел, подняв над собой, потом рассмотрел то одним глазом, то другим на просвет, носом в красных волдырях понюхал, поставил на столешницу и зачем-то покачал туда-сюда. Очевидно, проверил устойчивость к возможным ураганам и землетрясениям. Потом он спустил с полок тарелочки, поскрёб их позолоту ногтем мизинца, попробовал кромки на зуб и осторожно покатал блюдца, поставив вертикально, по столу. Такую издевательскую процедуру ошарашенное семейство до сих пор и не видело. Напряжение нарастало. За чашками последовал кофейник. Клеймо на его донышке оценщик оценивал несколько долгих минут. Он крутил стройный кувшин, отодвигал его от глаз и приближал, включал и выключал лампочки Тиффани, рассматривал оттенки и проблески иероглифа, накрывал фарфоровое тело сосуда крышечкой и легко тряс его, выслушивая чуть заметное дребезжание. Последним вынырнул из шкафа молочник. Детального рассматривания, впрочем, он не удостоился. Вещь и вещь! Итак, вроде, понятно, что ценная, не хуже остального.
Всё, уцелевшее в бесчисленных кофепитиях, застольях, празднествах и ссорах, семейство замерло на огромной поверхности венского стола, вокруг которого стали нарезать туда-сюда круги хозяева и какие-то люди, пришедшие с оценщиком, зловещие, шумные и малоприятные. Они о чем-то мрачно и быстро все разом говорили на уже полузабытом, кажется, немецком, качали неприятно постриженными головами, тыкали в семейство пальцами и мимикой узких, идеально выбритых, подбородков выражали явное свое чем-то неудовольствие. Появилась у фарфорового семейства надежда – не сговорятся, не продадут, не заставят переезжать.
Но судьбу, как мы все пожившие знаем, не перехитришь. Толстый кот Моисей, огромный и противный, воспользовавшись общей неразберихой и замешательством, выпрыгнул из-за спины хозяина, рухнул всеми лапами на столешницу, отчего все семейство подпрыгнуло и частично опрокинулось, сгрёб мощной лапой все чашечки и блюдца в одну кучу и добравшись наконец до золотых рыбок мгновенно когтями и зубами завершил функцию молдавского леса, напрочь раздавив и измельчив на белоснежные кусочки всю эту корейскую запредельную красоту.
Остался в «живых» только дремавший в стороне молочник, который особо стройно и изящно высился теперь на фоне переливавшихся под светом Тиффани осколков белоснежного фарфора и золотых иероглифов.
После долгих криков и последующей тишины молочник подняли, долго носили по дому в поисках пристанища, и наконец вернули внутрь шкафа, где, думаю, в тишине и одиночестве он и проживет оставшиеся человечеству десятилетия.
Царицыно, 2002
Comments