Он падал с вывернутым вбок лицом и в летящей ему навстречу ленте окон видел отражение облаков над городом - пухлых, бело-розовых, манящих.
Его переложили к окну года три назад, когда мышцы шеи ещё позволяли голову хоть немного повернуть, поднять голову он уже не мог, но медленно повернуть её в ту или иную сторону было ещё в его силах и он два-три раза за день эту мучительную процедуру выполнял. Лежал он чуть ниже подоконника и что там внизу не видел, но зелёная панорама Подмосковья была ему подвластна почти на 180 градусов. От восточных домодедовских далей через бесконечные пространства Калужки до курчавых проплешин Внуковского аэропорта. Черные продолговатые черточки взлетали один за другим над Внуково, вспыхивали солнечными бликами днём или мигающими огоньками ночью и медленно куда-то улетали, кружась вокруг окна, поднимаясь все выше и выше, зарываясь в вату облаков.
Иногда всё огромное пространство вокруг накрывала гроза. Громыхало, взрывалось, ослепляло. Он грозу ждал с замиранием сердца. Просил окно не закрывать и его не закрывали, если только дождевые струи не слишком захлестывали его постель. Однажды его небесным водопадом затопило напрочь - он уже начал захлебываться, пока зазевавшаяся с наушниками на голове жена, не бросилась его из беспощадных струй вытаскивать. Молнии, казалось, били прямо ему в сердце. В такие секунды он верил, что оживет, что сможет двигаться, сбежать по лестнице, смахнуть паутину, ударить по мячу.
Ему приспособили над грудью пюпитр, туда можно было поставить книгу, маленький телевизор или планшет, но этими благами цивилизации он пользовался недолго - страницы было перевернуть некому, телеэфир раздражал даже новостями, планшет тоже требовал посторонней помощи. Все чаще ему хотелось смотреть только на облака. Иногда, особенно летом, он всю ночь лежал с открытыми глазами и отмечал все световые нюансы на небе. Ближе к осени оттенки становились ярче, синева приобретала удивительную глубину, тучи уплотнялись и приобретали на кромках зловещую кровавую кайму. Но больше всего его увлекало рассматривание и распознание образов, плывущих по его огромному, бесконечному в глубину и в высь «экрану» за окном. Отвлечься от него нельзя было ни на секунду - терялся облик, сюжет, свет. Правда, тут же возникали новые картины. Вот Лев поднимает лапу на пугливую птицу, вот скачут монгольские всадники, вот фигура, похожая на васнецовскую Аленушку, погружает руку в глубь небесного омута и волнистая рябь разбегается кругами над его окном. С опытом пришло и умение соединять фигуры в сценки - перед ним разыгрывались гоголевские застолья и в голове звучали реплики пьес, к которым он когда-то писал драматургические анализы.
Он стал лучше спать, охотнее просыпаться, меньше плакать и раздражаться. Он стал запоминать облака, их узнавать при новой встрече, их ждать. Он научился с ними разговаривать и они ему отвечали. Он иногда забывал о своей неподвижности и ему казалось, что он до облаков дотягивается, гладит их, лепит. Он смирился со своей участью - наблюдать не вмешиваясь. Он поверил в возможность своего будущего. Почему нет.
Однажды снизу пришли новые звуки - что-то застучало под окном, стало падать, перетаскиваться. Что-то стало постоянно происходить внизу под подоконником, в городе, которого он не мог видеть да и помнил уже плохо. Эти стуки, крики, грохот, конечно, мешали его общению с облаками, отвлекали, раздражали. Пришлось закрывать окно и небесное представление все чаще по шло для него за стеклом, без непосредственного соприкосновения с эфиром, без тактильного общения с облачной ватой, без поглаживания ветерком его щёк и глаз.
Через год-полтора этих звуковых вторжений прямо перед его подоконником подросли бетонные конструкции, по которым ползали людские фигурки в оранжевых касках. Что-то огромное, серое и пыльное росло перед ним, закрывая сначала весь юго-восток, потом перегораживая вид на леса и деревни с юга. Внуково еще держалось, но и справа в его панораму стали вгрызаться подъемные краны и нелепые силуэты небоскребов и промышленных
вышек. Единая, зелёная летом и белая зимой, линия горизонта разорвалась, покрылась коростой жилых гетто, наглухо закрыла высокой кирпичной стеной подмосковные сосны, березовые опушки, завитки озёр и речек. И небо над этим миром изменилось, отдельные острова облаков превратились в ватный массив, посерели, поуплотнились, И грозы над ними стали реже и тускнее и самолеты скрывались за горизонтом и быстрее и шумнее и дышать стало хуже.
Окно уже открывалось редко и ночью звёзд стало меньше и просыпался он часто и безрадостно. Ещё через полгода бетонные стены поднялись выше верхнего среза окна. Кусочек неба ещё был виден в стороне Внуково, но облака уже в эту дыру не помещались, никакие «завитушки» от них не отслаивались, цвет менялся сразу, никаких оттенков и полутонов в комнату уже не дотягивались.
Однажды в его комнате затеяли ремонт, перекладывали паркет.
Его переложили на подоконник, подстелив ортопедический матрас. Кровать вынесли в большую комнату и сложили, чтоб не мешать работам. Была ранняя весна, клочок неба в правом оконном углу светился розовой белизной, сквозь облачное кружево пробивался голубой луч, пробивался к нему, почти притрагивался. Он сжал зубы и потянулся к лучу. Что-то под ним хрустнуло, он от боли рванулся, вдавил плечом стекло, то треснуло, оставалось только перевернуться. Изо всех сил он пытался приподнять бедро и перекинуть через себя ноги… в комнату с криком ворвалась жена, брызги стекла бросились ей навстречу, рама не выдержала и рухнула вниз, он почувствовал, что карниз больно впивается ему в бок и полетел.
Коммунарка, 2020
Comments