РЕЖИССЁР

Это совсем не некролог. Режиссёр жив, чем-то занят, скорее всего перечитывает неплохую свою библиотеку. Как человек очень старо-советский он не признаёт компьютеры, интернет, всякие там фейсбуки и твиттеры. Это успокаивает меня - не увидит, не прочтёт, не обидится лишний раз. Хотя всё что здесь пишу, пишу с величайшим почтением и даже восхищением многими гранями его таланта. Один из самых интересных персонажей моей жизни. Когда-то очень близких. Поэтому «был» в этом тексте значит лишь одно - рассказ идёт о далеком прошлом.

Это я только потом, сильно после, понял, что он был для меня и других совершенно закрыт. И в мыслях, в логике поведения, в отношениях и замыслах. Его поразительное качество - полный над собой и ситуацией контроль, ничего лишнего наружу. Он и потому был совершенно лысым – неуправляемые волосы мешали бы концентрации, суетились бы перед глазами.

Кроме того, он с детства знал, что умный человек должен походить на лошадь и этого сходства всегда добивался – выпячивал губу, подводил глаза темным гримом, чуть горбясь наклонял голову и выдвигал лысый череп вперёд.

Смеялся он тоже по лошадиному - коротко, громко, широко распахивая челюсти с большими кремовыми зубами, но с финалом смеха у него было не много вариантов - сразу мрачнеть, мрачнеть постепенно, застывать с полуоткрытым ртом и, засовывая туда сигарету, не спускать с собеседника глаз.

Как и Пушкин, ходил он с железной тростью, внутри которой, возможно, был клинок. Но ни разу я не видел, что б он его доставал, даже в жестко конфликтных ситуациях. Хотя при опасности всегда натягивал на руки чёрные кожаные перчатки, в качестве боксерского оружия, и умело ими пользовался.

В его карманах и в непременной борсетке через плечо был всегда стандартный набор предметов, без которых он из дома не выходил. Темные, почти чёрные, маленькие круглые очки, он всегда надевал их на улице и в транспорте; несколько зеркал - вогнутое, выпуклое, прямое с ручкой; кожаные перчатки; баночка светлой пудры и пара тюбиков губной помады - посветлее и потемнее, он частенько уговаривал случайных встречных, согласных фотографироваться, припудрить лицо, подкрасить губы или оттенить глаза.

Позже, уже в Германии, он всегда носил с собой ещё и флакон освежителя для тела и рта и пачку апельсиновой жвачки.

И всегда, даже в нищие советские времена, в его кармане лежал дорогой миниатюрный фотоаппарат. Карманы эти были специально пришиты на всех его пальто и куртках, широкие и на нужной высоте. Аппарат должен был выхватываться мгновенно и уже сразу удобно лежать в руке. Многие его объекты даже не успевали заметить, что сфотографированы. Щёлкал он затвором повсюду - на тротуарах, в трамваях, в любимом роддоме, на рынках, в павильонах студии, на кладбище. Что б «прикрыть» этот механический щелчок он все время тренировал в себе умение громко подцыкивать в нужный момент. Редко, но получалось. Прохожие оборачивались на неприличный звук, не подозревая, что уже попались.

Дома и в студии он предпочитал зеркальные аппараты или даже старинные пластиночные. Сходить в его доме в туалет или помыться было проблемой, всё было заставлено бутылями и пакетами с химией, висящими отпечатками, пленками, пластинами, отдельными кадриками. Сын и гости в туалет ходили к соседям.

В толпе он частенько пользовался зеркалами из сумочки. Снимал назад, не поворачивая голову. Ультра-общий план, снимал через поднятое над головой выпуклое зеркальце. Вогнутое использовал для выделения нужного лица. Часто снимал снизу, сквозь ноги, используя зеркало с ручкой.

Ставить свет он не очень любил, или не очень умел, предпочитал естественное освещение. Его фотопортреты в контрасте солнечного света и тени получались иногда выдающимися. Несколько великихленинградских фигур отпевали и хоронили под его работами. «Аврора» и «Нева» не раз украшали свои обложки его фотографиями. “Юность» как-то дала целый разворот его ленинградских пейзажей.

Он был «охотник» - зоркий, терпеливый, точный. Умел заговаривать жертву, поджидая нужного состояния. Умел провоцировать на реакцию. Умел быть наглым и настойчивым. Умел быть слабым и застенчивым. Мало кто не обманывался его масками.

Что мне в нем особо нравилось - он не был прямолинейным, при всём своём занудстве. «Двойное дно», интрига, возможность вариантов не были ему чужды. Особой «изобретательностью» его идеи не отличались, но мастерство исполнения искупало всё.

Его не любили коллеги. Он был высокомерно молчалив и молчаливо ироничен, товарищеских посиделок с водкой и анекдотами избегал. На подарки начальству не скидывался, по поводу агрессии Израиля не высказывался.

Его любили женщины странные - худощавые, взъерошенные, стремительные. Он все время попадал в неприятные любовные коллизии - разрушал семьи, в том числе и собственную, преследовался бывшими жёнами и любовницами, мучился и оправдывался. Пытался писать стихи. Плохие.

И в музыке он разбирался плохо, но быстро понял, что главное рабочее состояние хорошего режиссера – тоска, тренируется не водкой, как ошибаются многие, а только музыкой. Стал ходить на концерты, купил проигрыватель, полюбил моего любимого Малера.

Ничего он не понимал в живописи. Я настаивал, что для чувства композиции, цвета, гармонии ему необходимо ходить со мной в Эрмитаж. Он молча ходил и снимал лица посетителей. С Каналетто ему было скучно.

С первых наших разговоров он твёрдо заявлял мне - «Я буду режиссером лучшим чем ты и раньше тебя». Не скажу, что очень меня этим расстраивал - я никогда так далеко не заглядывал, но когда он снял свой первый фильм я встал перед ним на колено и снял «шляпу».

Хотя фильм мне, мягко говоря, не понравился.